напишу фик по маккирку и пришлю самой себе [2]

[Sashaaaaaaaa]

от нервов аж запостила раньше времени
вот правда, стрелой в самое сердце.
хочу сгореть
был Джим.
значит, будет и Маккой.
Ричи, для вас, моя прелесть.
У Маккоя судьба с плохим чувством юмора. (c)  Richie Deschain


В Джорджии случаются торнадо, не разрушительные, конечно, по шкале-F болтаются у нуля или единицы. Затишье перед бурей всегда было для Маккоя чем-то волнительным, словно пораженный величием парижского собора, он смотрит на густые темно-синие тучи, сворачивающиеся в "перст божий", заволакивающие небо, гнетущие своей массой, но там, где ворох штормовых облаков заканчивается, всегда рдеет золотое с голубыми проблесками небо.
Иногда Маккою хочется стать одним из тех рисковых парней, которые, хватая камеры, рвутся к самой ножке смерча, кричат от адреналина, грязно ругаются и снимают силу ветра, запечатлевают его свободное беспутство. Маккою до одури хочется чувствовать сладковатый вкус разряженного густого воздуха, совсем близко видеть нарастающую тревогу неба и вращающийся, взрыхляющий землю своей силой, столб пыли, грязи и мелкого мусора.
..Милая Джоселин чудо, как хорошо смотрится на фоне утихающего шквалистого ветра. Она скручивает темно-русые сильные волосы в толстый хвост и придерживает его рукой, пытается поймать подхваченную стихшим ветром пеструю простынь. А Маккой босой, расхлябанный, уставший после дежурных суток в местной больнице, курит и стоит по колено в мокрой траве, иногда поджимая пальцы, выдыхает сизый, горький дым от крутого, крепкого табака. Джоселин все же попадается улетевшая простыня, она перекидывает её через плечо, выпускает копну волос, и они треплятся вокруг её красивого, тонкого лица. На Маккоя она не смотрит, остается холодной и равнодушной, и даже светлеющее небо над ней не делает её мягче и доброжелательней.
Никакой другой жизни Маккой и представить не может. Первое, что он помнит из своей жизни - это желание лечить людей. Удовлетворение от оказания безответной помощи наполняет его всего, до самых кончиков пальцев, забирается под черепную кость, а вот уже после этого ошеломляющего своей простотой чувства, идут обрывочные воспоминания из детства. Ведомый своим желанием, Маккой становится лучшим в своем деле, но в качестве хобби все же стоит погоняться за торнадо, услышать гул собственного сердца в висках и шум рассекающего золотые поля ветра.
..Звон разбитой тарелки гулко разносится по тихой, наполненной ночным сумраком кухне. Резко выделяющиеся во тьме, поддернутые синей дымкой лунного света белые осколки разлетаются по полу, словно в замедленной съемке крошатся в разные стороны. Джоселин смотрит на них бездумно, холодно, на её лице лежат тени, тонкая белая рука лишь крепче сжимает ладошку Джоанны, и дочка смотрится молчаливо и бессознательно, с детской легкостью думая, что мама просто везет её к бабушке в Кентукки. На Джонне весит мятый сарафанчик и наспех брошенная на плечики вязанная кофта, упрямые, темные, как у отца, волосы неаккуратно убраны в хвост, и пряди торчат "петушиными хвостами", она машет на прощанье и улыбается. Её образ, детский, веселый, ясный, съедает темнота.
Маккой рожден с изъяном - толстая ледяная корка, начиная с сознательной жизни, ежедневно нарастает пластом на все его чувства, отрезая сердце от чистого, ясного разума. Только конкретика, к черту все остальное сердечное дерьмо.
Боль мешается со злостью, превращается в непонятный сгусток болезненного чего-то и спешно скрывается подо льдом. Иногда Маккою кажется, что, если коснуться ладонью своей груди, можно почувствовать от кожи холод, идущий прямо изнутри. И хуй с этим, думает Маккой, пускает все на самотек, дергает стакан бурбона безо льда и ничего не чувствует в себе, кроме костей, которые, как кажется ему, до остроты обточились о наращенную корку.
На работе ему подсовывают буклетик о наборе в академию. Никто не хочет писать на него жалобы за запах перегара и участившуюся грубость, он же лучший во всем штате, с такими страшно связываться, остается лишь тихо намекать. Маккой понимает, хотя и предпочитает прямолинейность, отправляет с экрана лэптома рекламу академии в мусорку и подает заявление с долгожданным "Прошу уволить по собственному желанию".
Перед отъездом Джорджия штормит и свертывает под своим небом темно-синюю с проседью тучу в тонкий столб смерча. Маккой удрученно качает головой, лишь с долей тоски смотрит на беснования ветра и покидает Джорджию, едет налегке: в старом свитере, в дырявых на внутренней стороне бедер серых джинсах, в истертых сапогах - и кутается в мятую ветровку со спрятанной в кармане флягой.
..Маккой не успевает забыть о торнадо на сухих полях Джорджии - Джим не дает ему этого сделать, теребит память и врывается в постылую жизнь горячим ветром, раскидывая чувства и заставляя нервничать.
Джорджия.
Джоселин.
Джоанна.
Джеймс.
У Маккоя судьба с плохим чувством юмора.
Джим.
Джимми.
Имя скрепит песком на зубах и сухо царапает горло. Лучше обойтись обычным "парень", чтобы избавить себя от лишних волнений. Маккой чувствует, как морозная корка сцепляет ребра, и от этого тошно. Тошно от звучного "Джим", тошно от волнующего "Боунс", а от космоса вообще можно блевануть. Почему-то неприязнь к этому не хочет прятаться, и Маккой хмурится, молчит.
Джим - торнадо. Ни секунды покоя, ни одного спокойного вечера. Без смущения, легко и просто, словно знакомы с детства, крутится рядом, неловко, слишком часто хватает за руки и лезет целоваться. Маккой каждый раз отдергивает руки, отводит голову и ждет, когда же этот приблудный щенок отвяжется от него, ведь даже самые разрушительные бури постепенно затихают, затихнет и эта.
Но Джим, как приученный, сидит рядом, словно его выхаживала и ставила на ноги не мать, а Маккой. "Боунс" становится неотъемлемой частью жизни, важной деталью в серой постоянности, и корка в груди становится чуточку тоньше, стекает звонкой капелью на натянутые нервы. Но это ничего, это пройдет.
Космос расширяется у Маккоя в зрачках, темно-зеленые радужки на секунду становятся яркими, почти салатовыми, они глотают свет холодных звезд и тают под веками с короткими черными ресницами. Энтерпрайз, рассеивая варп и вспарывая, как скальпель кожу, больной космос, уматывает к далеким планетам.
Маккой трясется в жестких стенах, Джим привычно рядом. Смотрит. Улыбается. Тихой поступью идет по льду, ища прогалину, а когда находит, то топчет, продавливая трещины, и все под ним с шумом хрустит, ломается, и Джим проваливается, падает глубоко всем своим образом, каждой мыслью и удивительной живой улыбкой. Маккой чувствует жжение в солнечном сплетении, корка зарастает, а Джим - остается под ней.
Джим улыбается, как и всегда крепко, пылко, отчаянно и заразительно целует в губы, шепчет сбито:
- Боунс, будет весело! Я рядом.
И он даже не подозревает насколько верную фразу только что произнес. Маккой ухмыляется, сжимает до боли кисть Джима, целует раскрытую ладонь.
- Вот уж точно, всегда рядом.
Джим делает вид, что принимает слова Боунса за сарказм и ещё долго перекатывает в голове настоящую истину.
А кругом бесконечный космос, не дышащий и не живой, мается в своем холоде, замирает гадким водородным пространством. Маккой где-то в нем болтается от края к краю, но не один - под коркой Джим, так же болтается со своей чувствительностью и верой, светится под сердцем собственным солнцем.
Маккой искренне улыбается в первые за долгое время.